История и память были связаны всегда. Но лишь в XX в., особенно во второй его половине, эта связь стала объектом пристального внимания ученых-гуманитариев, в том числе историков. В статье на основе работ французских интеллектуалов показано, каким образом за последние десятилетия во Франции изменились представления о соотношении исторического прошлого (той самой реальности, которая была на самом деле), истории как науки и коллективной памяти. Обсуждается связь этих перемен с трансформацией «порядка времени», роль памяти в ремесле историка; показано, как «работает» память в историографической операции.
Во Франции рождение истории как научной дисциплины прочно связано со становлением государства-нации. Возможно, это обстоятельство объясняет традиционно высокий статус исторического знания в этой стране. Однако в XXI в. престиж истории как науки явно снижается (см. напр., (Prochasson 2008)). При этом спрос на историю в обществе остается очень высоким и у историков появилось значительно больше возможностей для того, чтобы знакомить публику со своими трудами. Но термин прошлое стал более важным, чем термин история. «Повсюду только прошлое, — пишет П. Нора, — истории больше нет нигде. История, т. е. организация прошлого в единый ансамбль, включение его в рассказ, динамичное выявление (rassemblement) его смысла, спорного в своей направленности, но бесспорного в наличии, такая история явно уходит на второй план; и это удаление особенно ясно ощущается в образовании» ((Nora 2013: 3); см. также: (Rousso 1998; Nora 2011)). Сегодня «больше говорят об использовании прошлого, чем об использовании истории, скорее о памяти, чем об истории, и оба эти понятия — история и память — идут рука об руку», — уточняет Ф. Артог (Entretien 2014).
Историческая наука «становится бедной родственницей когнитивных наук», считает П. Нора. Ее вытесняет «прошлое», которое сегодня ассоциируется не с дисциплинарным историческим знанием, а с памятью. Иными словами, если в эпоху классического познания история понималась как наука о «прошлом», то сегодня людей интересует только само это «прошлое», которое историки не могут объяснить. Они могут лишь показать, как репрезентации о прошлом формируются в настоящем. В этой связи во Франции уже несколько десятилетий обсуждается идентичность современного историка, эпистемологическое содержание исторического знания (Чеканцева 2014) и состояние исторического образования (Badré б/д.: 23–29).
В одном из интервью П. Нора напомнил о том, что О. Конт различал эпохи позитивные и критические. «Первые были охвачены творческим порывом конструирования будущего, вторые целиком заполнены пережевыванием прошлого. Мы живем в эпоху второго типа. Поскольку прошлое больше не говорит о себе, каждый может заставить его говорить то, что ему хочется. По привычке и для простоты такое новое отношение к прошлому называют «историей». Но то, что раньше по определению означало создание коллективной связи, стало индивидуальной принадлежностью, где доминируют этические, игровые, проективные, аффективные измерения. Речь не идет больше о том, чтобы вписать свой опыт в опыт коллективный, но об игре с имеющимся капиталом… История, которая по определению была фундаментом реальности, стала областью воображаемого, чудесным нашей демократической эпохи» (Nora б/д.: 3–5).
Глубинной основой этих перемен является не только многоплановая трансформация мира (см., напр., (Бауман 2011)), но изменение «порядка времени» (К. Помьян), проявляющееся в трансформации режима историчности. Во французскую науку это понятие ввел Ф. Артог, развивая идеи Р. Козеллека, К. Леви-Стросса и М. Салинза (цит. по: (Hartog 1993: 18–38, 29)). Первоначально режим историчности историк представил как «манеру использования социумом своей коллективной памяти для производства установок, с помощью которых прошлое оказывает на него влияние» или то, как общество свое прошлое «поддерживает или хоронит, реконструирует, конституирует, мобилизует» (Escudier 2009: 1269–1301). Через десять лет Ф. Артог назовет режим историчности способом сочленения основных модусов времени: прошлого, настоящего и будущего, подчеркивая, что это не данность, но эвристический инструмент ((Hartog 2003), см. (Мильчина 2004)).